И вчера я не проронила ни слова, что ночью ты был очень бережный и нежный со мной. Я не сумасшедшая — как ты наверно подумал вначале — мне просто было очень больно. Мне и сейчас больно. Я тебе еще много, что хотела сказать мой хороший, но не буду. Я не буду привыкать к тебе. Я как собачка, которую так просто приручить, чем-нибудь вкусненьким. Ее приручишь: и она днями, вечерами, будет приходить, и стоять у дома. В дом нельзя, а она не понимает. Я кошка, я собачка, я очень домашняя и ручная; я бы наверно любила тебя очень сильно, очень-очень — поверь. Но нам больше не нужно видеться. Никогда! На чужом несчастье — своего счастья не построишь. Может Света нас простит. Ты просто все забудь. Ведь это был только сон — наш сон. Нам нужно только обязательно поверить, что это был сон.

Время от времени я заходил в здание и возвращался. Попасть к ней оказалось не просто. То есть меня вообще не пускали — ждали лечащего врача. Наконец он появился. Это был маленький сухой старичок, очевидно еврей, с гнилыми зубами. Очки его с золотыми дужками поблескивали, а торчащие из горбатого носа волоски, смешно топорщились, когда он говорил. Смотрел он по-доброму, но с укором и сожалением. Речь его текла плавно, неторопливо и как бы убаюкивающее:

Они вошли в тускло освещенный коридор. Это была обычная «двушка» в стандартной панельной девятиэтажке. На стенах виниловые обои под досточку, открытая вешалка была закрыта ситцевой занавеской. В торце коридора в рост человека зеркало в простой тонированной рамке из дерева, внизу полочка. Над ним небольшое бра с пальчиковыми лампочками. Девушка неторопливо сняла берет и пальто, остановилась у зеркала, и стала смотреть на свое изображение что-то долго поправляя в прическе и на лице. Он разделся в гардеробе и в нерешительности топтался сзади. Так продолжалось довольно долго. Совершенно неожиданно не оборачиваясь и ни слова не говоря, девушка расстегнула на спине пуговички и сняла блузку через верх. Увидев в зеркале его вытянувшееся от удивления лицо, она улыбнулась и продолжила раздеваться. Завела руки за спину и расстегнула телесного цвета бюстгальтер, скинула его с плеч и повесила на край зеркала. Дима нерешительно подошел ближе. В зеркале отражалась ее большая грудь с розовыми пятнами сосков, отражалось ее лицо, отражался он сам смущенный и немного растерянный. Руки его почти помимо воли легли ей на грудь, и она слегка вздрогнула:

«Милая, но непонятная!, — промелькнула мысль у меня. — Но у девушек наверно так бывает! А какое у нее чудесное имя. И прямой обезоруживающий взгляд. Посмотрит из-под ресниц — как напалмом прожжет, оставляя раны в душе. Вот бы научиться мысли читать! Сколько нового и интересного про девчонок можно было бы узнать?» — промелькнула шаловливая мысль.

Они поднимались по лестнице. Дима шел сзади она чуть впереди. Лестничные лампочки от звука шагов чутко вспыхивали и освещали им путь неровным дрожащим светом. Иногда она оглядывалась. В больших печальных глазах ее была усталость и решимость. Дима шел как привязанный. И чувствовал. Боль. Страх и ожидание конца. Ожидание конца!