После службы и погребения большая компания из сорока соседей сошлась в подвале Пяти Концов и проговорила до поздней ночи — отчасти потому, что угощений оказалось слишком много, а отчасти потому, что осталось столько невостребованного сыра, что они не могли сообразить, куда его девать. О сыре спорили часами. По свидетельствам Бам-Бам, этой извечной бдительной сырной сыщицы, и старика Даба Вашингтона, который уснул на старой фабрике на причале Витали и выбрел посреди ночи покопаться в мусоре на Сильвер-стрит, было установлено, что сыр приехал предыдущей ночью в пятиметровой фуре-рефрижераторе в количестве сорока одного ящика, в каждом из которых находились двадцать восемь двухкилограммовых головок вкуснейшего, великолепного, восхитительного сыра белого человека. Его раздали, потому что негде было хранить, но, несмотря на собравшуюся для прощания с телом толпу, в церкви закончились охотники до сыра, так что после службы по Пиджаку срочно приняли решение нести добро по всему району вокруг Коз-Хаусес. Еще восемь головок сунули в багажники двух патрульных машин из «семь-шесть», вернувшихся со своего «чрезвычайного дорожного происшествия» в Бэй-Ридже. Копы упирались и заявляли, что это слишком много, и тогда сестра Го велела отвезти половину пожарному отделению 131 на Ван-Марл-стрит, чтобы поделиться с коллегами по экстренным службам. Копы согласились, но сами не оставили пожарным ни корочки, поскольку в районе Коз пожарные и копы ненавидели друг друга до печенок точно так же, как и во всем Нью-Йорке. Донесли новости о сыре и до Вотч-Хаусес. Перед церковью выстроилась очередь — жильцы обоих проектов сходились табунами, и все равно сыр оставался. Многих пришедших уговаривали унести домой больше, чем они могли съесть. Головки растаскивали в мешках, продуктовых сумках, садовых тачках, дамских сумочках, детских колясках, продуктовых тележках и почтовых, позаимствованных в ближайшем почтовом отделении. В Козе никогда не было столько сыра. И, к сожалению, больше никогда и не будет.

— В нату… — Эрл поперхнулся и прочистил горло под тяжелым взглядом Банча. Быстро уткнулся в кроссворд, зависнув носом в нескольких сантиметрах от страницы. — Я потому их и разгадываю, Банч, — спешно сказал он, тыкая в страницу, — чтоб избавиться от этой привычки. Каждый день учу новые слова.

Она рассмеялась, и Катохе при этом показалось, будто на его глазах вдруг просветлела темная немая гора, озаренная сотней огоньков маленькой уютной деревушки, живущей на склоне этой горы вот уже сотни лет, — деревушка будто явилась из ниоткуда, разом засияв всеми огнями. Осветилась каждая черточка лица. Вдруг ему захотелось рассказать ей обо всех своих печалях, а заодно о том, что Ирландия из туристических проспектов — это вовсе не Ирландия и что воспоминание о том, как его древняя бабушка родом из Старого Света вела его, восьмилетнего, за руку по Сильвер-стрит, шла, стиснув свой последний грош в ладони, закусив губу и напевая грустную песенку из детства о нищете и лишениях во времена, когда она скиталась по ирландской глубинке в поисках крова и пищи, врывается в его артерии и рвет сердце и по сей день:

Он почувствовал, как пространство между ними смыкается, причем он себе это не навыдумывал. Сестра Го тоже почувствовала. Ощутила его доброту, его честность и сознательность. И ощутила что-то еще. Что-то огромное. Как будто где-то внутри него засел духовный магнит и притягивал ее. Это удивляло, пронимало, даже будоражило. Она следила глазами, как он поднимается на ноги и идет к двери. Быстро встала и проводила его по проходу — Катоха что-то нервно напевал про себя, пробираясь на выход мимо дровяной печи по опилкам на полу, а она искоса его изучала. Она не чувствовала себя так c мужчиной с тех пор, как однажды днем за ней в школу пришел отец после того, как белые ребята избили мальчика из ее класса, — не чувствовала таких уюта и надежности, которые излучает человек, кому она небезразлична. Да еще и белый. Странно, удивительно это было чувствовать с мужчиной — с любым, особенно с незнакомцем. Ей казалось, будто она спит.

— Мне было четырнадцать, когда я стала ухаживать за миссис Эллард. Я заботилась о ней три года. Никому она не доверяла больше, чем мне. Я и стряпала, и занималась с ней упражнениями и делами, давала лекарства, которые прописал доктор. Когда я только пришла, она очень недужила, но я выхаживала белых с двенадцати лет, так что свое дело знала. Без меня миссис Эллард даже к врачу не ходила. С места не двигалась, пока я не приду к ней домой поутру. Спать по ночам не ложилась, если я ее не укладывала. Я знала всю ее вдоль и поперек. Доброе у нее было сердце. Но вот дочка ее — дело другое. А уж дочкин муж — сущий дьявол.