Кефир и молоко, хлеб и картошка, войлочные боты и подержанная советская одежда на рынке, трамвай и плохой кофе стоили для владельца условных 10 рублей все те же копейки, а цена на все, что не входило в этот список, начиналась от 20 рублей и поэтому никого из нас не интересовала. Однако даже бытовые пороки требовали средств — среди них первым был табак, вторым — спиртное, третьим — книги, поэтому шуба была обречена.

Отец Исмаила Гаспринского, офицер на царской службе, изначально фамилии не имел, родился на южном берегу Крыма в Гаспре, от греческого «гаспрос» (белый), и когда ему понадобилась фамилия для казенных документов, он произвел ее от названия Гаспры. Это уже вниз по яйле за Ялтой, там, где Ласточкино гнездо, были развалины старой крепости Аспра-Исар: Крым заселяли некогда и крымские греки, наследники эллинов, которые в Средиземноморье вообще не знали чужих земель. Крепость XII века, впрочем, взорвали в 1963 году: Крыму нужен был щебень для Верхней дороги по Южному берегу, и греческая крепость превратилась в дорогу. Если же наскучит у моря, то можно опять взлететь из Большой Ялты наверх, на Ай-Петри. Лет десять назад там, наверху, моей старшей дочери старая татарка в лавке подарила белую нитяную шапочку — «талиби».

Простите мне мою серьезность, но это же все вещи, имеющие значение. А теперь вот Данелия говорит, что хотел бы добавить что-то, что недосказал тогда, в мультфильме, да еще и полнометражном. Мы уже не дети и теперь авось поточнее разглядим, что режиссер тогда недосказал. Но вдруг он опять знает, что будет с нами? Посветит своим кинопроектором и улетит в свой Париж, Франкфурт, Тбилиси. А мы ведь останемся здесь, на планете Плюк, посреди которой в хрустальном гробу целое столетие усмехается мертвец, который на самом деле все это выдумал. И нет трансклюкатора, чтобы все это взорвать, и нет у нас номера галактики в спирали, чтобы знать, куда отсюда улететь.

Мобилизован дед был примерно в моем нынешнем возрасте в июле 1941 года. Семейных преданий о том, где и как он воевал, не сохранилось. Из архивов, впрочем, мне известно достаточно. Я не понимаю, как он выжил. Как человек относительно пожилой, он даже не сидел в окопах — работал армейским автомехаником в понтонно-мостовом батальоне. Наградной лист к медали «За оборону Ленинграда» не сохранился, приказ о награждении подписан в сентябре 1943 года — это была гекатомба Волхова, за девять месяцев до того случилась первая неудачная попытка прорыва блокады и соединения Ленинградского и Волховского фронтов. Наводили в январе переправу через Неву и навели. От одной мысли о том, как оно было в этом гиблом месте, становится совсем не по себе: дедов батальон был с ленинградской, а не с волховской стороны, а значит, в добавление к январской Неве, и блокаду Ленинграда с большой вероятностью он пережил — не в городе, а на фронте под городом. Вторая медаль, «За боевые заслуги», указывает на его занятия зимой 1945 года преувеличенно нейтрально и спокойно: при форсировании Одера армия наводила понтонные мосты и настилы прямо поверх слабого льда, противник, соответственно, стрелял в эти железные плавающие подушки, они тонули, лед трескался.

Наука и культура, которые в XIX веке начали расходиться по разным частям истории, до конца не разошлись и по сей день: как и в культуре, в науке, в сущности, ничего не изобретается, награды, не исключая нобелевских, — наша попытка разметить время, оставить на нем важные зарубки. Но есть то, что движется ежеминутно, что происходит незаметно и неизбежно, что важнее правительств и сражений, то, за чем нельзя уследить, и то, что и является бытом, бытованием, бытием. То течение, которым движется жизнь. В речной воде не бывает зарубок.